ОСУЖДЕННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ "ЦВЕТОВ ЗЛА"
Лесбос. Перевод В. Микушевича
Проклятые женщины. Ипполита и Дельфина. Перевод В. Микушевича
Лета. Перевод С. Рубановича
Слишком веселой. Перевод В. Микушевича
Украшенья. Перевод В. Микушевича
Метаморфозы вампира. Перевод В. Микушевича
ЛЮБЕЗНОСТИ
Чудовище, или Речь в поддержку одной подержанной нимфы. Перевод М. Яснова
Что обещает ее лицо. Перевод М. Яснова
Гимн. Перевод Эллиса
Глаза Берты. Перевод Эллиса
Фонтан. Перевод М. Яснова
Pranciscae meae laudes
НАДПИСИ
К портрету Оноре Домье. Перевод В. Левика
Lola de Valence. Надпись для картины Эдуарда Мане. Перевод Эллиса
На картину "Тассо в темнице" Эжена Делакруа. Перевод В. Левина
РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Голос. Перевод А. Лозино-Лозинского
Неожиданное. Перевод П. Якубовича
Выкуп. Перевод Эллиса
Жительнице Малабара. Перевод Эллиса
БУФФОННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
На дебют Амины Боскетти в театре "Ламоннэ" в Брюсселе. Перевод М. Яснова
Г-ну Эжену Фромантену по поводу одного зануды, который назвал себя его другом. Перевод М. Яснова
Веселый кабачок по пути из Брюсселя в Юккль. Перевод М. Яснова
СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ПРЕДНАЗНАЧАВШИЕСЯ ДЛЯ "ЦВЕТОВ ЗЛА", НО ВКЛЮЧЕННЫЕ В ТРЕТЬЕ ИЗДАНИЕ
Теодору де Банвилю. 1842 г. Перевод Эллиса
Оскорбленная луна. Перевод П. Якубовича
Трубка мира. Подражание Лонгфелло. Перевод Эллиса
ОСУЖДЕННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ "ЦВЕТОВ ЗЛА"
ЛЕСБОС
Мать греческих страстей и прихотей латинских,
О Лесбос, родина томительнейших уз,
Где соплеменник солнц и молний исполинских,
Был сладок поцелуй, как треснувший арбуз;
Мать греческих страстей и прихотей латинских.
О Лесбос, где восторг увенчивал терзанья,
Где водопадами срываясь без числа,
Невыносимые кудахтали лобзанья,
А бездна мрачная рыдающих влекла;
О Лесбос, где восторг увенчивал терзанья!
О Лесбос, где влеклась красотка Фрина к Фрине,
Где вторил вздоху вздох, где, смея уповать
На прелести твои, не чуждые богине,
Сафо заставила Венеру ревновать;
О Лесбос, где влеклась красотка Фрина к Фрине.
О Лесбос, млеющий во мраке ночи душной,
Когда, подруг своих приняв за зеркала,
Прельщаясь наготой пленительно-послушной,
Юницы нежили созревшие тела;
О Лесбос, млеющий во мраке ночи душной!
Пусть хмурится Платон, запретное почуяв;
Ты благородная, ты нежная страна.
Свой искупаешь грех избытком поцелуев
И утонченностью оправдана вина;
Пусть хмурится Платон, запретное почуяв!
Страданья вечные твой образ оправдали;
Неотразимая желанная краса
Улыбкою влекла в блистательные дали.
Где грезятся сердцам иные небеса;
Страданья вечные твой образ оправдали!
Кто из богов твои дерзнет проклясть пороки,
Когда в трудах поник твой изможденный лоб,
И в море пролились из глаз твоих потоки?
На золотых весах кто взвесил бы потоп?
Кто из богов твои дерзнет проклясть пороки?
Да не осмелятся судить вас лицемеры,
О девы, чистые средь гибельных услад,
Вы были жрицами возвышеннейшей веры,
И рай был вам смешон, и пресловутый ад!
Да не осмелятся судить вас лицемеры!
Один я избран был для строгих песнопений,
Чтоб девственниц в цвету стихом я превознес;
Один сподобился я черных посвящений,
В которых дерзкий смех и горький сумрак слез;
Один я избран был для строгих песнопений.
С тех пор я на скале Левкадской страж прилежный.
Как зоркий часовой, который что ни миг
Ждет, не возникнет ли в лазури безмятежной
Фрегат стремительный, тартана или бриг;
С тех пор я на скале Левкадской страж прилежный.
Смотрю, спокойно ли, приветливо ли море,
И содрогается в рыданиях скала,
А Лесбос грустно ждет, не выплывет ли вскоре
Труп обожаемой Сафо, что уплыла
Узнать, спокойно ли, приветливо ли море;
Скорбь любящей Сафо, поэта-героини,
Чья красота красу Венеры превзошла,
Поскольку черный глаз прекрасней нежной сини,
Когда клубится в нем страдальческая мгла:
Скорбь любящей Сафо, поэта-героини,
Чья красота красу Венеры затмевала,
Так что волнения не в силах превозмочь
Тот, на кого Сафо над бездной уповала,
Угрюмый океан, в свою влюбленный дочь,
Чья красота красу Венеры затмевала,
Сафо, погибшая в день своего паденья,
Когда, презрев обряд, чарующий сердца,
Она унизилась до мерзкого раденья
И предала себя насилию самца,
Сафо, погибшая в день своего паденья.
И слышится с тех пор над Лесбосом рыданье,
Хотя земля его вселенной дорога,
И в темноте ночной вопит еще страданье,
Пьянящей жалобой озвучив берега;
И слышится с тех пор над Лесбосом рыданье!
Ипполита и Дельфина
При бледном свете ламп узнав, что не защита
Невинность от ночных неистовых услад,
На смятых ласками подушках Ипполита
Вдыхала, трепеща, запретный аромат.
Она встревоженным завороженным взором
Искала чистоту, которой больше нет,
Как путешественник, охваченный простором,
Где сумрачную синь готов сменить рассвет.
И слезы крупные в глазах, и полукружья
Бровей, приверженных заманчивой мечте,
И руки, тщетное, ненужное оружье,
Все шло застенчивой и нежной красоте.
Дельфина между тем на стыд ее девичий
Смотрела с торжеством, в нее вперив зрачки,
Как жищник бережно любуется добычей,
Которую его пометили клыки.
На хрупкую красу бросала жадно взгляды
Мятежная краса, колени преклонив,
И в чаянье хмельном заслуженной награды
Был каждый взгляд ее мучительно ревнив.
Следила пристально за жертвою покорной,
Вздох наслаждения пытаясь уловить,
О благодарности мечтая непритворной,
Которую глаза могли бы вдруг явить.
"По вкусу ли тебе, дитя, игра такая?
Уразумела ли ты, дева, что нельзя
Собою жертвовать, злодею потакая,
Который розы мнет, растлением грозя?
Мой поцелуй летуч и легок, шаловливый;
Он, словно мотылек, порхал бы да порхал,
А если бы не я, любовник похотливый
В неистовстве бы всю тебя перепахал.
И по тебе могла проехать колесница
Жестоких алчных ласк подковами коней;
О Ипполита, ты, любовь моя, сестрица,
Мое земное все, смущайся и красней,
Но только не таи лазурно-звездных взоров,
В которых для меня божественный бальзам;
Сподоблю я тебя запретнейших растворов,
Чарующему сну навек тебя предам".
И отвечала ей со вздохом Ипполита:
"Нет, я не жалуюсь, но тайною виной
Я заворожена, подавлена, убита,
Как будто согрешив на трапезе ночной.
Вот-вот я упаду под натиском страшилищ
И черной нежити, внушающей мне жуть;
Куда б ни кинулась я в поисках святилищ,
Кровавый горизонт мне преграждает путь.
Скажи, что делать мне с тревогою моею?
На что решились мы? Чуть вспомню - содрогнусь!
"Мой ангел", - говоришь ты мне, а я робею,
И все-таки к тебе губами я тянусь.
Что ты таишь, сестра, во взоре неотвязном?
Мы обе пленницы возвышенной мечты,
Пускай ты западня, влекущая соблазном,
Пускай погибели моей начало ты!"
Дельфина же, тряхнув трагическою гривой,
Как бы с треножника бросая грозный взгляд,
Вскричала, властностью дыша нетерпеливой:
"Кто смеет поминать в связи с любовью ад?
Будь проклят навсегда беспомощный мечтатель,
Который любящих впервые укорил
И в жалкой слепоте, несносный созерцатель,
О добродетели в любви заговорил.
Кто хочет сочетать огонь с холодной тенью,
Надеясь разогреть скучающую кровь
И тело хилое, подверженное тленью,
Тот солнцем пренебрег, а солнце есть любовь.
Предайся жениху в преступно глупом блуде,
Пусть искусает он тебя наедине;
Свои клейменые поруганные груди
Ты принесешь потом, заплаканная, мне.
Лишь одному служить нам стоит властелину..."
Но жалобно дитя вскричало: "Погоди!
Я в бездну броситься с тобою не премину,
Но бездна ширится, она в моей груди!
И в этом кратере восторга и обиды
Чудовище меня, рыдая, стережет;
Скажи, как утолить мне жажду Эвмениды,
Чей факел кровь мою неумолимо жжет?
Невыносимый мир ужасен без покрова;
Покой меня томит, желания дразня;
Я, как в могилу, лечь к тебе на грудь готова,
В твоих объятиях ты уничтожь меня!"
Во мрак, во мрак, во мрак, вы, жертвы дикой страсти,
Которую никто еще не мог постичь,
Вас тянет к пропасти, где воют все напасти,
И ветер не с небес вас хлещет, словно бич.
Так вечно мчитесь же средь молний беспросветных,
Шальные призраки, изжив последний час;
Ничто не утолит желаний ваших тщетных,
И наслаждение само карает вас.
Луч свежий солнечный не глянет к вам в пещеры;
Лишь лихорадочный струится в щели смрад,
А вместо фонарей там светятся химеры,
Так что въедается в тела зловредный чад.
От вожделения иссохла ваша кожа,
Но ненасытный пыл за гробом не иссяк,
Вихрь дует чувственный, плоть бывшую тревожа,
И хлопает она, как обветшалый стяг.
Вы, проклятые, вы, бездомные, дрожите
От человеческой безжалостной молвы,
В пустыню мрачную волчицами бежите
От бесконечности, но бесконечность - вы!
Сюда, на грудь, любимая тигрица,
Чудовище в обличье красоты!
Хотят мои дрожащие персты
В твою густую гриву погрузиться.
В твоих душистых юбках, у колен,
Дай мне укрыться головой усталой
И пить дыханьем, как цветок завялый,
Любви моей умершей сладкий тлен.
Я сна хочу, хочу я сна - не жизни!
Во сне глубоком и, как смерть, благом
Я расточу на теле дорогом
Лобзания, глухие к укоризне.
Подавленные жалобы мои
Твоя постель, как бездна, заглушает,
В твоих устах забвенье обитает,
В объятиях - летейские струи.
Мою, усладой ставшую мне, участь,
Как обреченный, я принять хочу, -
Страдалец кроткий, преданный бичу
И множащий усердно казни жгучесть.
И, чтобы смыть всю горечь без следа,
Вберу я яд цикуты благосклонной
С концов пьянящих груди заостренной,
Не заключавшей сердца никогда.
Твои черты, твой смех, твой взор
Прекрасны, как пейзаж прекрасен,
Когда невозмутимо ясен
Весенний голубой простор.
Грусть улетучиться готова
В сиянье плеч твоих и рук;
Неведом красоте недуг,
И совершенно ты здорова.
Ты в платье, сладостном для глаз;
Оно такой живой раскраски,
Что грезятся поэту сказки:
Цветов невероятный пляс.
Тебя сравненьем не унижу;
Как это платье, хороша,
Твоя раскрашена душа;
Люблю тебя и ненавижу!
Я в сад решился заглянуть,
Влача врожденную усталость,
А солнцу незнакома жалость:
Смех солнца разорвал мне грудь.
Я счел весну насмешкой мерзкой;
Невинной жертвою влеком,
Я надругался над цветком,
Обиженный природой дерзкой.
Когда придет блудница-ночь
И сладострастно вздрогнут гробы,
Я к прелестям твоей особы
Подкрасться в сумраке не прочь;
Так я врасплох тебя застану,
Жестокий преподав урок,
И нанесу я прямо в бок
Тебе зияющую рану;
Как боль блаженная остра!
Твоими новыми устами
Завороженный, как мечтами,
В них яд извергну мой, сестра!
И разделась моя госпожа догола;
Все сняла, не сняла лишь своих украшений,
Одалиской на вид мавританской была,
И не мог избежать я таких искушений.
Заплясала звезда, как всегда, весела,
Ослепительный мир, где металл и каменья;
Звук со светом совпал, мне плясунья мила;
Для нее в темноте не бывает затменья.
Уступая любви, прилегла на диван,
Улыбается мне с высоты безмятежно;
Устремляюсь я к ней, как седой океан
Обнимает скалу исступленно и нежно.
Насладилась игрой соблазнительных поз
И глядит на меня укрощенной тигрицей,
Так чиста в череде страстных метаморфоз,
Что за каждый мой взгляд награжден я сторицей.
Этот ласковый лоск чрева, чресел и ног,
Лебединый изгиб ненаглядного сада
Восхищали меня, но дороже залог -
Груди-гроздья, краса моего винограда;
Этих прелестей рать краше вкрадчивых грез;
Кротче ангелов зла на меня нападала,
Угрожая разбить мой хрустальный утес,
Где спокойно душа до сих пор восседала.
Отвести я не мог зачарованных глаз,
Дикой далью влекли меня смуглые тропы;
Безбородого стан и девический таз,
Роскошь бедер тугих, телеса Антиопы!
Свет погас; догорал в полумраке камин,
Он светился чуть-чуть, никого не тревожа;
И казалось, бежит у ней в жилах кармин,
И при вздохах огня амброй лоснится кожа.
Красавица, чей рот подобен землянике,
Как на огне змея, виясь, являла в лике
Страсть, лившую слова, чей мускус чаровал
(А между тем корсет ей грудь формировал):
"Мой нежен поцелуй, отдай мне справедливость!
В постели потерять умею я стыдливость.
На торжествующей груди моей старик
Смеется, как дитя, омолодившись вмиг.
А тот, кому открыть я наготу готова,
Увидит и луну, и солнце без покрова.
Ученый милый мой, могу я страсть внушить,
Чтобы тебя в моих объятиях душить;
И ты благословишь свою земную долю,
Когда я грудь мою тебе кусать позволю;
За несколько таких неистовых минут
Блаженству ангелы погибель предпочтут".
Мозг из моих костей сосала чаровница,
Как будто бы постель - уютная гробница;
И потянулся я к любимой, но со мной
Лежал раздувшийся бурдюк, в котором гной;
Я в ужасе закрыл глаза и содрогнулся,
Когда же я потом в отчаянье очнулся,
Увидел я: исчез могучий манекен,
Который кровь мою тайком сосал из вен;
Полураспавшийся скелет со мною рядом,
Как флюгер, скрежетал, пренебрегая взглядом,
Как вывеска в ночи, которая скрипит
На ржавой жердочке, а мир во мраке спит.
I
Ты не из тех, моя сильфида,
Кто юностью пленяет взгляд,
Ты, как котел, видавший виды:
В тебе все искусы бурлят!
Да, ты в годах, моя сильфида,
Моя инфанта зрелых лет!
Твои безумства, лавры множа,
Придали глянец, лоск и цвет
Вещам изношенным - а все же
Они прельщают столько лет!
Ты что ни день всегда иная,
И в сорок - бездна новизны;
Я спелый плод предпочитаю
Банальным цветикам весны!
Недаром ты всегда иная!
Меня манят твои черты -
В них столько прелестей таится!
Полны бесстыдной остроты
Твои торчащие ключицы.
Меня манят твои черты!
Смешон избранник толстых бочек,
Возлюбленный грудастых дынь:
Мне воск твоих запавших щечек
Милей, чем пышная латынь, -
Ведь так смешон избранник бочек!
А волосы твои, как шлем,
Над лбом воинственным нависли:
Он чист, его порой совсем
Не тяготят, не мучат мысли,
Его скрывает этот шлем.
Твои глаза блестят, как лужи
Под безымянным фонарем;
Мерцают адски, и к тому же
Румяна их живят огнем.
Твои глаза черны, как лужи!
И спесь, и похоть - напоказ!
Твоя усмешка нас торопит.
О этот горький рай, где нас
Все и прельщает, и коробит!
Все - спесь и похоть - напоказ!
О мускулистые лодыжки, -
Ты покоришь любой вулкан
И на вершине, без одышки,
Станцуешь пламенный канкан!
Как жилисты твои лодыжки!
А кожа, что была нежна,
И темной стала, и дубленой;
С годами высохла она -
Что слезы ей и пот соленый?
(А все ж по-своему нежна!)
Ступай же к дьяволу, красотка!
Я бы отправился с тобой,
Когда бы ты не шла так ходко,
Меня оставив за спиной...
Ступай к нему одна, красотка!
Щемит в груди и колет бок -
Ты видишь, растерял я силы
И должное воздать не смог
Тому, к кому ты так спешила.
"Увы!" - вздыхают грудь и бок.
Поверь, я искренне страдаю -
Мне б только бросить беглый взгляд,
Чтобы увидеть, дорогая,
Как ты целуешь черта в зад!
Поверь, я искренне страдаю!
Я совершенно удручен!
Как факел, правдою и верой
Светил бы я, покуда он
С тобою рядом пукал серой, -
Уволь! Я точно удручен.
Как не любить такой паршивки?
Ведь я всегда, коль честным быть,
Хотел, со Зла снимая сливки,
Верх омерзенья полюбить,
- Так как же не любить паршивки?
Красавица моя, люблю сплошную тьму
В ночи твоих бровей покатых;
Твои глаза черны, но сердцу моему
Отраду обещает взгляд их.
Твои глаза черны, а волосы густы,
Их чернота и смоль - в союзе;
Твои глаза томят и манят:
"Если ты, Предавшийся пластичной музе,
И нам доверишься, отдашься нам во власть,
Своим пристрастьям потакая,
То эта плоть - твоя; смотри и веруй всласть:
Она перед тобой - нагая!
Найди на кончиках налившихся грудей
Два бронзовых огромных ока;
Под гладким животом, что бархата нежней,
Смуглее, чем жрецы Востока,
Разглядывай руно: в нем каждый завиток -
Брат шевелюры неуемной,
О этот мягкий мрак, податливый поток
Беззвездной Ночи, Ночи темной!"
Тебе, прекрасная, что ныне
Мне в сердце излучаешь свет,
Бессмертной навсегда святыне
Я шлю бессмертный свой привет.
Ты жизнь обвеяла волною,
Как соли едкий аромат;
Мой дух, насыщенный тобою,
Вновь жаждой вечности объят.
Саше, что в тайнике сокрытом
С уютным запахом своим,
Ты - вздох кадильницы забытой,
Во мгле ночей струящей дым.
Скажи, как лик любви нетленной
Не исказив отпечатлеть,
Чтоб вечно в бездне сокровенной
Могла бы ты, как мускус, тлеть.
Тебе, прекрасная, что ныне
Мне в сердце льешь здоровья свет,
Бессмертной навсегда святыне
Я шлю бессмертный свой привет!
Пусть взор презрительный не хочет восхвалить,
Дитя, твоих очей, струящих негу ночи;
О вы, волшебные, пленительные очи,
Спешите в сердце мне ваш сладкий мрак пролить.
Дитя, твои глаза - два милых талисмана,
Два грота темные, где дремлет строй теней,
Где клады древние, как отблески огней,
Мерцают призрачно сквозь облака тумана!
Твои глубокие и темные глаза,
Как ночь бездонные, порой как ночь пылают;
Они зовут Любовь, и верят и желают;
В них искрится то страсть, то чистая слеза!
Бедняжка, ты совсем устала,
Не размыкай прекрасных глаз,
Усни, упав на покрывало,
Там, где настиг тебя экстаз!
В саду журчат и льются струи -
Их лепет, слышный день и ночь,
Томит меня, и не могу я
Восторг любовный превозмочь.
Позолотила Феба
Цветущий сноп -
В полночной тишине бы
Все цвел он, чтоб
Звенеть и падать с неба
Навзрыд, взахлеб!
Вот так, сгорев от жгучей ласки,
Ты всей душой, сквозь ночь и тишь,
Легко, безумно, без опаски
К волшебным небесам летишь,
Чтоб с высоты, достигнув рая,
Вкусив и грусть, и колдовство,
Спуститься, - тая, замирая
В глубинах сердца моего.
Позолотила Феба
Цветущий сноп -
В полночной тишине бы
Все цвел он, чтоб
Звенеть и падать с неба
Навзрыд, взахлеб!
Отрадно мне в изнеможенье
Внимать, покуда мы вдвоем,
Как льется пенье, льются пени,
Наполнившие водоем.
Благословенная истома,
Журчанье вод и шум ветвей -
Как эта горечь мне знакома:
Вот зеркало любви моей!
Позолотила Феба
Цветущий сноп -
В полночной тишине бы
Все цвел он, чтоб
Звенеть и падать с неба
Навзрыд, взахлеб!
Буду петь тебя на новых струнах,
О, юница, играющая
В моем одиноком сердце.
Оплету тебя гирляндами,
О, прелестная женщина,
Избавляющая от грехов.
Словно благодатную Лету,
Буду пить твои поцелуи,
Влекущие, как магнит.
Когда буря пороков
Затмила все пути,
Ты предстала мне, богиня,
Словно путеводная звезда
В бушующем море...
Я возлагаю сердце на твой алтарь!
Купель, полная добродетелей,
Источник вечной молодости,
Отверзи мои немые уста!
Ты спалила все нечистое,
Выровняла все неровное,
Утвердила все нестойкое.
Ты мне алчущему трапеза,
Ты мне в ночи лампада,
Направляй меня на правый путь.
Укрепи меня твоей силой,
О, сладостно омывающая,
Благоуханная баня.
Блистай на моих чреслах,
Пояс целомудрия,
Освященный серафимами.
В драгоценных каменьях чаша,
Хлеб соленый, изысканное блюдо,
Божественное вино, Франциска! - Пер. с лат.
Художник мудрый пред тобой,
Сатир пронзительных создатель.
Он учит каждого, читатель,
Смеяться над самим собой.
Его насмешка не проста.
Он с прозорливостью великой
Бичует Зло со всею кликой,
И в этом - сердца красота.
Он без гримас, он не смеется,
Как Мефистофель и Мельмот.
Их желчь огнем Алекто жжет,
А в нас лишь холод остается.
Их смех - он никому не впрок,
Он пуст, верней, бесчеловечен.
Его же смех лучист, сердечен,
И добр, и весел, и широк.
Надпись для картины Эдуарда Мане
Среди всех прелестей, что всюду видит глаз,
Мои желания колеблются упорно,
Но LOLA DE VALENCE, играя как алмаз,
Слила магически луч розовый и черный.
Поэт в тюрьме, больной, небритый, изможденный,
Топча ногой листки поэмы нерожденной,
Следит в отчаянье, как в бездну, вся дрожа,
По страшной лестнице скользит его душа.
Кругом дразнящие, хохочущие лица,
В сознанье дикое, нелепое роится,
Сверлит Сомненье мозг, и беспричинный Страх,
Уродлив, многолик, его гнетет впотьмах.
И этот запертый в дыре тлетворной гений,
Среди кружащихся, глумящихся видений, -
Мечтатель, ужасом разбуженный от сна,
Чей потрясенный ум безумью отдается, -
Вот образ той Души, что в мрак погружена
И в четырех стенах Действительности бьется.
Да, колыбель моя была в библиотеке;
Пыль, Вавилон томов, пергамент, тишина,
Романы, словари, латыняне и греки...
Я, как in folio, возвышен был тогда.
Два голоса со мной о жизни говорили.
Один, коварен, тверд, сказал мне: "Мир - пирог.
Развей свой аппетит. Ценой своих усилий
Познаешь сладость ты всего, что создал Бог".
Другой же закричал: "Плыви в бездонных сказках
Над тем, что мыслимо, над тем, что мерит метр".
Ах, этот голос пел, баюкал в странных ласках,
Пугал и волновал, как с набережной ветр,
Как кличущий фантом, пришедший ниоткуда.
Я отвечал: "Иду!" И это я тогда
Вдруг ощутил ту боль и ту судьбу, что всюду
Ношу теперь с собой, ношу всегда, всегда...
Я вижу новые созвездья из алмазов
В чернейшей бездне снов, за внешностью вещей;
Раб ясновиденья и мученик экстазов,
Я волоку с собой неистребимых змей.
И это с той поры я, как пророк, блуждаю;
В пустынях и морях я, как пророк, один.
Я в трауре смеюсь, я в праздники рыдаю
И прелесть нахожу во вкусе горьких вин.
Мне факты кажутся какой-то ложью шумной,
Считая звезды в тьме, я попадаю в ров...
Но Голос шепчет мне: "Храни мечты, безумный!
Не знают умники таких прекрасных снов..."
Отец еще дышал, кончины ожидая,
А Гарпагон в мечтах уже сказал себе:
"Валялись, помнится, средь нашего сарая
Три старые доски - гроб сколотить тебе".
"Я - кладезь доброты, - воркует Целимена. -
Природа создала прекрасною меня..."
Прекрасною?! Душа, исполненная тлена,
Трещит, как окорок, средь адского огня.
Мня светочем себя, кричит газетчик пыльный
Тому, кого он сам во мраке утопил:
"Где этот Всеблагой, Всезрящий и Всесильный,
Который бедняка хоть раз бы защитил?"
И всех их превзойдут развинченные фаты,
Которые, входя в молитвенный экстаз,
И плачут, и твердят, раскаяньем объяты:
"Мы станем добрыми, о небо... через час!"
Часы же счет ведут: "У ада житель лишний!
Грозили мы ему, шептали: близок враг.
Но он был слеп и глух, он был подобен вишне,
Которую грызет невидимый червяк".
И вот приходит Тот, над кем вы все смеялись,
И гордо говорит: "Уже немало дней
Из дароносицы моей вы причащались,
За черной радостной обеднею моей.
Вы храм воздвигли мне в душе богопротивной,
Тайком лобзали вы меня в нечистый зад...
Признайте ж Сатану, услышав клич призывный
И хохота его торжественный раскат!
Иль вы надеялись, трусливые лисицы,
Хозяина грехов лукаво провести, -
Не бросив журавля, не выпустить синицы,
Сокровища сберечь и с ними в рай войти?
Чтоб дичь мою добыть, я натружал мозоли,
Я ночи проводил, не закрывая глаз...
Ко мне, товарищи моей печальной доли,
Я отвести пришел в свои владенья вас!
Под грудой вашего наваленного праха,
Под толщею земли чертог сияет мой,
Чудовищный, как я, облитый морем страха,
Из цельных черных глыб, над бездною немой...
Он создан из грехов всего земного мира,
В нем скорбь моя живет, любовь моя и честь!"
А где-то высоко, - там, в глубине эфира, -
Архангел между тем трубит победы весть,
Победы вечной тех, чье сердце повторяло:
"Благословен твой бич, карающий Отец!
Благословенна скорбь! Твоя рука сплетала
Не для пустой игры колючий наш венец".
И в эти вечера уборки винограда
Так упоительно, так сладостно звучит
Неустрашимый рог... Он светел, как награда
За дни страданий и обид!
Чтоб дань платить, тебе судьбою
Даны два поля, человек;
Ты сталью разума весь век
Их должен резать, как сохою.
Чтоб колос ржи иль кустик роз
Взросли на этом скудном поле,
Ты должен лить как можно боле
На землю горьких, грязных слез.
Искусство и Любовь - те нивы! -
Пробьет ужасный час, и вот
Судьба тебе, о раб ленивый,
Свой приговор произнесет.
В тот час готовь амбары хлеба,
Кошницы пышные цветов,
Чтобы плоды твоих трудов
Хор Ангелов восславил с неба!
Как нежны тонких рук и ног твоих изгибы!
Все жены белые завидовать могли бы
Широкому бедру, а бархат глаз твоих
Пленит сердца певцов, пробудит трепет в них,
Ты Богом рождена в краю лазури знойной,
Чтоб трубку зажигать, чтоб ряд сосудов стройный
Благоухающей струею наполнять,
Москитов жадный рой от ложа отгонять,
Чтоб утренней порой при пении платанов
Спешить к себе домой с корзиною бананов,
Чтоб босоножкою бродить среди полей,
Мурлыкая напев забытый прежних дней.
Когда же, в мантии пурпурной пламенея,
К вам вечер спустится, ночной прохладой вея,
Рогожу разостлав, беспечно до зари
Во сне мечтаешь ты о пестрых колибри!
Дитя счастливое! Зачем горишь желаньем
Увидеть Францию, пронзенную страданьем,
Где людям тесно жить; зачем судьбу свою
Спешишь вручить рукам гребцов и кораблю,
Проститься навсегда с любимым тамарином?
Полуодетая, под призрачным муслином,
Дрожа от холода и вьюги снеговой,
Ты вспомнишь прошлое и вольный край родной;
И твой свободный торс сожмут тиски корсета,
Ты будешь торговать собою - и за это
В притонах городских приют отыщешь свой,
Дерев кокосовых ища во мгле сырой!
Амина нимфою летит, парит... Вослед
Валлонец говорит: "По мне, все это бред!
А что до всяких нимф, то их отряд отборный
Найдется и у нас - в гостинице, на Горной".
Амина ножкой бьет - и в зал струится свет,
Им каждый вдохновлен, обласкан и согрет.
Валлонец говорит: "Соблазн пустой и вздорный -
Мне в женщинах смешон такой аллюр проворный!"
Сильфида, ваши па воздушны, и не вам
Порхать для филинов и угождать слонам -
Их племя в легкости вам подражать не может.
В ответ на весь ваш пыл валлонец скажет: "Муть!"
Пусть Бахус лучшего вина ему предложит, -
Чудовище вскричит: "Брось, дай пивка хлебнуть!"
Он мне твердил, что он богатый,
Что от холеры в страхе он,
Что денежки гребет лопатой
И скуп, но в Оперу влюблен;
Что знал Коро - и от Природы
В восторженный приходит раж;
Что он не отстает от моды
И скоро купит экипаж;
Что он эстет и по натуре
Ценить прекрасное готов;
Что на своей мануфактуре
Он держит лучших мастеров;
Что он владелец акций ценных,
Что тысячи вложил он в "Нор";
Что рамы у него на стенах
Сработал лично Опенор;
Что он повсюду (хоть в Люзархе!)
Монеты пустит в оборот
И на любой толкучке архи-
Добротных тряпок наберет;
Что женский пол не слишком чтит он,
Но верит в воскрешенье душ,
И, будучи весьма начитан,
Нибуайе читал к тому ж;
Что к плотской он любви стремится,
Что как-то в Риме - вот дела! -
В него влюбясь, одна девица,
Чахоточная, померла...
Так пустобрехом из Турне я
На три часа был взят в полон,
Пока, от этой чуши млея,
Мне голову морочил он.
О мука без конца и края!
Все описать не хватит сил.
И я, досаду усмиряя,
"Кошмарный сон!" - себе твердил.
Я тосковал, я чуть не плакал,
Но болтуна не мог прервать;
На стул насаженный, как на кол,
Я кол в него мечтал вогнать.
Страшась холеры, дал он деру.
Спеша в Париж, он сделал крюк.
Мне утопиться будет впору,
А может, деру дать на юг,
Коль я, избегнув смертной хвори,
Как все, вернусь в Париж - и мне
Опять придется встретить вскоре
Холеру родом из Турне!
Вы зачарованы Костлявой
И всяким символом ее;
И угощенье, и питье
Вам слаще под ее приправой, -
О Монселе! Я вспомнил вас
При виде вывески трактирной
"У кладбища"... В тот погреб мирный
Сойти б вам было в самый раз!
1842 г.
Богини волосы безумно в горсть собрав,
Ты полон ловкости и смелости небрежной,
Как будто юноша безумный и мятежный
Поверг любовницу в пылу лихих забав.
Твой светлый взор горит от ранних вдохновений,
Величье зодчего в твоих трудах живет,
Но розмах сдержанный смиряет твой полет,
И много в будущем создаст твой зрелый гений;
Смотри, как наша кровь из всех струится жил;
Скажи, случайно ли Кентавр покров печальный
В слюну чудовищ-змей трикраты погрузил,
Чтоб кровь забила в нас струею погребальной,
Чтобы десницею своей Геракл-дитя
Мгновенно задушил коварных змей, шутя.
Луна, моих отцов бесхитростных отрада,
Наперсница мечты, гирляндою цветной
Собравшая вокруг звезд раболепный рой,
О, Цинтия моя, ночей моих лампада!
Что видишь ты, плывя в воздушной синеве?
Восторги ль тайные на ложе новобрачном,
Поэта ль над трудом, в его раздумье мрачном,
Иль змей, резвящихся на мягкой мураве?
Под желтым домино, царица небосклона,
Спешишь ли ты, как встарь, ревнуя и любя,
Лобзать увядшие красы Эндимиона?
- Нет! Я гляжу, как грудь, вскормившую тебя,
Сын оскуделых дней, беля и притирая,
Над зеркалом твоя склонилась мать седая.
Подражание Лонгфелло
Маниту, жизни Властелин,
Сошел с заоблачных вершин
На беспредельный луг зеленый,
И стал могучий исполин
Среди лучей, вверху долин
На Красного Карьера склоны.
Народы вкруг себя собрав
Несчетнее песков и трав,
Он глыбу камня опрокинул
И там, где берега реки
Обняли чащей тростники,
Он стебель самый длинный вынул;
Источник всемогущий сил,
Корою трубку он набил
И, как маяк для всей вселенной,
Он Трубку Мира вдруг зажег,
И горд, и величав, и строг
Народам подал знак священный.
И вместе с утром молодым
Клубясь, струился в небо дым,
Вот он пролег извивом темным,
Вот стал белеть, густеть, и вот,
Клубясь, о тяжкий небосвод
Разбился вдруг столбом огромным.
Хребты Скалистых дальних Гор,
Равнины северных озер,
И Тавазенские поляны,
И Тускалезы чудный лес
В дыму великом знак небес
Узрели в утра час румяный.
И загремел пророков глас:
"Чья длань над нами вознеслась,
Лучи парами затмевая?
То мира мощный Властелин
Воззвал во все концы долин,
На свой совет вождей сзывая!"
И вот от дальних берегов
По лону вод, коврам лугов
Стеклись воинственные роды,
Завидев знак из дымных туч;
У Красного Карьера круч
Покорно стали все народы.
На свежей зелени полей
Пред боем взор сверкал смелей;
Как листья осени, пестрели
Их толпы грозные кругом,
И вековой вражды огнем
Их очи страшные горели.
Маниту, властелин земли,
С великой скорбью издали
На бой своих детей взирает;
Благой отец, над их враждой,
Над каждой буйною ордой
Он длань с любовью простирает.
И непокорные сердца
Вдруг покоряет длань Отца
И тенью освежает муки;
И говорит он (так ревет
Чудовищный водоворот,
Где неземные слышны звуки):
II
- О жалкий, слезный род...
Пора!.. Внемли божественным глаголам!
Я - Дух, чья длань к тебе щедра:
Быка, оленя и бобра
Не я ли дал пустынным долам?
В тебя я страсть к охоте влил,
Твои огромные болота
Пернатым царством заселил;
Ты руки кровью обагрил -
Но за зверьми ль твоя охота?
Но мне претит твоя вражда,
Преступны все твои молитвы!
И ты исчезнешь без следа
От распрей, если навсегда,
Забыв вражду, не бросишь битвы!
Вот снизойдет к тебе пророк;
Тебя уча, с тобой страдая,
Он в праздник превратит твой рок;
Когда ж просрочен будет срок -
Тебя отвергну навсегда я!
Иль мало скал и тростников
Для всех племен несметных мира?
Довольно крови, войн, оков!
Как братьев, возлюбив врагов,
Пусть каждый курит Трубку Мира!
III
И каждый бросил наземь лук,
Спеша отмыть с чела и рук
Знак торжествующе-кровавый;
И каждый рвет себе тростник;
И к бедным детям светлый лик
Маниту клонит величавый.
И, видя мир земных долин,
Маниту, жизни Властелин,
Великий, светлый, благовонный
Поднялся вновь к вратам небес
И, облаками окруженный,
В сиянье радостный исчез!
|
|